Оглавление

О Николае Гумилёве принято говорить как о поэте, которого вдохновляла «Муза Дальних Странствий», в чьих стихотворениях отразились африканские, восточные, европейские мотивы. Тем не менее, интерес к России, к ее культуре у поэта был значительным, хотя на фоне экзотических образов менее заметным. На первый план интерес к славянскому мирообразу выходит лишь в его поэтической книге «Костер» (1918). Критика на эту книгу откликнулась неоднозначно, хотя голосов, называющих ее «беспомощной» было больше. В этом ряду по контрасту выделяется более поздний восторженный отклик М. Цветаевой на одно из стихотворений книги — «Мужик», где она в духе своего мифопоэтического мировосприятия говорит об особенностях историзма Н. Гумилёва: «Чувство Истории — только чувство Судьбы». И далее, завершая свое высказывание о Гумилёве, Цветаева практически говорит о том, что в книге «Костер» поэт приближается к постижению судьбы России, теме, которая мифопоэтична в самих своих истоках: «Не „мэтр“ был Гумилёв, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в „Костре“ и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос». Т.о., Цветаева глубоко и поэтически тонко прочувствовала главную тему книги Гумилёва «Костер» — тему России. В исследовательской литературе данная тема применительно к творчеству Н. Гумилёва изучена недостаточно, поэтому данная статья и является попыткой рассмотреть авторскую мифопоэтическую версию Судьбы России, которая, на наш взгляд, является вместе с темами любви и творчества основой художественного единства в книге стихотворений «Костер».
 
Ключевыми для развития темы судьбы России нам представляются следующие стихотворения книги «Костер»: «Деревья», «Андрей Рублев», «Осень», «Детство», «Городок», «Змей», «Мужик», «Швеция», «Стокгольм», хотя и в любовной лирике, вошедшей в состав книги, тема России ощущается и присутствует, особенно в «Утешении» и канцонах.
 
Стихотворение «Деревья», открывающее книгу, вводит мотив единства лирического героя с миром природы, в котором наиболее близкой и в то же время более совершенной представляется растительно-древесная жизнь: «Я знаю, что деревьям, а не нам, / Дано величье совершенной жизни». Этот мотив, глубоко архаичный и исконный для многих индоевропейских мифологических систем, в том числе для греко-римской, германо-скандинавской (далее в книге в подкрепление мотива появятся образы друидов) и славянской, получит свое вершинное воплощение в финальной строфе «Детства»:
 
Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
 
Уже в следующем стихотворении «Андрей Рублев» образ древесной страны развивается в образ рая, уподобляющегося «лику жены», возлюбленной, и способствуя слиянию тем любви и России, когда сквозь черты любимой и чувство к ней проглядывают черты родной земли. На рубеже веков Гумилёв не был единственным поэтом, который выражал нераздельность чувства любви к России и к женщине-жене (ср. с А. Блоком: «О, Русь моя! Жена моя!» из микроцикла «На поле Куликовом»), но в отличие от Блока это сопоставление проведено не столь прямолинейно и более близко к мифологическим традициям отношения человека к родной земле не только как к матери, но и как к прекрасной возлюбленной, нуждающейся в защите. Данный комплекс представлений и чувств подкрепляется и былинным подтекстом баллады «Змей».
 
Интересно, что сразу за стихотворением «Змей» следует выделенное М. Цветаевой стихотворение «Мужик», продолжающее тему обворожения Руси-красавицы злой стихийной силой, которая на этот раз воплощена в образе «странного мужика», в котором проглядывают черты древнего хтонического чудовища, а не только Г. Распутина, на которого справедливо указывает Цветаева. Это только подчеркивает способность Гумилёва ощутить, воспринять событие современности как проявление древнейшей изначальной борьбы хаоса и космоса, Змея и Вольги за Царевну-Землю. И в дальнейшем сюжете книги лирический герой все больше приобретает черты Вольги — героя-богатыря, пытающегося противостоять надвигающемуся хаосу истории, что в стихотворении «Швеция» подкрепляется уже реминисценциями древнерусской истории, тоже воспринятой сквозь призму предания о легендарных князьях Рюрике и Олеге. В этом стихотворении мифологема поединка со змеем приобретает собственно исторические черты, становясь символом поединка стихийных анархических сил и героя, устремленного к порядку и установлению государственности. В следующих стихотворениях — «Норвежские горы», «На северном море», «Стокгольм» развивается тема России — сестры Скандинавии, но по мере развития ее две земли расподобляются и северная сестра оказывается более близкой и родной лирическому герою:
 
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.
 
Но уже в разработке темы любви, преобладающей во второй (условно нами выделенной) части книги сквозь черты возлюбленной вновь проступает образ России, что особенно очевидно в «Канцоне второй»:
 
Храм Твой, Господи, в небесах,
Но земля тоже Твой приют.
Расцветают липы в лесах,
И на липах птицы поют.
 
Эта соотнесенность возлюбленной с тайной и сутью бытия, напоминающая символ блоковской Прекрасной Дамы, нарастает от стихотворения к стихотворению:
 
Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Все та же песнь у меня.
 
Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!
(„Канцона третья“);
 
И глаза большие зажжены
Светами магической луны.
 
Словно по сердцу ступаешь ты,
Рассыпая звезды и цветы.
 
И тому, кто мог с тобой побыть,
На земле уж нечего любить?
(„Рассыпающая звезды“).
 
И в этом контексте расширяется смысловое поле стихотворения „Сон“, которое предстает не только в перспективе развития любовной темы как безответной, но и, перекликаясь со стихотворениями „Змей“ и „Мужик“, включает в себя мотивы плененности Руси-красавицы, обиды, наносимой ей, и невозможности герою противостоять надвигающемуся хаосу-Змею, его обессиленности тем, что возлюбленная оставила его. Мотив бездомности лирического героя выступает здесь соединяющим две разнородные темы звеном:
 
Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек
Как по руслам высохших рек»
 
Не случайно в заключительном стихотворении книги — «Эзбекие» мотив надвигающейся смерти героя усиливается и звучит как обретение последней свободы.
 
Подводя итог разговору о мифопоэтике судьбы России в книге «Костер», следует отметить единство исторического и мифологического способов восприятия современности в стихотворениях Гумилёва. Исторические события (первая мировая и ее тяжелые последствия для России, гибель Российской империи), воплотившиеся в огненной символике книги «Костер», воспринимаются поэтом как часть, эпизод мифологической по своей сути борьбы хаоса и космоса, стихии и порядка, Змея и героя за обладание Землей, Русью, поэтому ощущение надвигающейся угрозы, пронизывающее книгу, хотя и пророчит гибель героя, но, с другой стороны, пробуждает в нем активное начало, действенное стремление защитить возлюбленную, вступить в поединок с силами тьмы, перекликаясь с другой магистральной темой поэта — творчества как поединка с хаосом (сравнивается со стихотворением «Волшебная скрипка», пьесой «Гондла» и др.).