Оглавление

Нина Высоцкая о своем сыне — Владимире Высоцком...
 
Друзья
 
Друзья у Володи в разные годы менялись. Толя Утевский — это еще на Большом Каретном. Помню его, такой красивый парень. Бобров — сын известного артиста эстрады... А это было время, когда молодые ребята были стилягами. Так вот, Бобров — он был стиляга. Наш сыночек тоже — носил брюки узкие, пиджачок «букле». И была какая-то статья про стиляг, где фамилия Боброва была упомянута. А мы с Семеном страшно волновались, как бы это дело не коснулось Володи.
 
Когда Володя стал студентом, к нам на Мещанскую стали приходить Валя Буров, Валя Никулин, Жора Епифанцев... Жора помогал нам переехать в новый дом. Он говорил: «Ну, вот мы и переехали!» — и пришел к нам со своим добром. Семен Владимирович купил громадную кровать. Эта кровать стояла в спальне, и Володя с Епифанцевым спали на ней, потому что на полу места не оставалось.
 
Была такая троица: Роман Вильдан, Жора Епифанцев и Володя Высоцкий... Выпивали, конечно... У них в студии были занятия по светским манерам — княгиня Волконская преподавала. Так они в чашки вместо чая иногда наливали вино. И преподавательница рассказывала: «Я ничего не понимаю, к концу занятия они все такие веселые...»
 
Детство
 
Был такой случай: Володя, школьник, мне говорит: «Мамочка, мне нужно плесень на хлебе вырастить». А у меня на столе на блюдечке лежала морковка, я ее машинально прикрыла банкой и забыла. И на ней образовалась плесень — очень красивая. Я Володе говорю: «Почему обязательно на хлебе? Вон у меня на морковке плесень есть».
 
Он так захохотал и говорит: «Ну, хорошо. Я ее завтра возьму». И принес эту морковку в школу. Класс лежал! Потому что учительницу по ботанике Елену Сергеевну прозвали Морковкой, и она это знала. Она сказала: «Высоцкий, какое вы ужасное существо!» А Володя сострил: «Я был веществом, а стал существом». И опять все захохотали. Ну, все мы в детстве шкодили...
 
У нас была соседка по квартире Гися Моисеевна. Очень занятная женщина. Например, она говорила:
 
— Тебе звонил Сережа.
— Какой Сережа? Может быть, Гриша?
— Это очень может быть, что Гриша.
 
Имен она не запоминала, а Володя потом повторял: «Это очень может быть».
 
Володя родился в январе — а дом у нас старый, да и плохо топили, и у Гиси Моисеевны в комнате было теплее, чем в нашей. Так я с грудным Володей у них несколько раз ночевала. Вообще Володя был такой хорошенький, кудрявенький, самый маленький в коридоре. Все его любили, девчонки таскали на руках, и кто булочку, кто конфету... Тогда ведь все вместе на кухне обеды готовили и друг друга угощали, хотя жили очень небогато.
 
Моя семья
 
Моя девичья фамилия Серегина. У меня была сестра Раечка, она рано умерла. В 1931 году, зимой. Ей был всего 21 год. А потом умерла моя мама. Брат Сергей — очень красивый был мужчина: громадного роста, смуглый, черноглазый. Все женщины обращали на него внимание. Учился в Севастополе в летном училище. Начинал он работать в Оренбурге, летчиком-инструктором. Оттуда его вызвали в Москву, в штаб Военно-воздушных сил. Тогда же были эти «звездные» дальние перелеты, он участвовал и был за это награжден. Потом Сергей уехал из Москвы, командовал эскадрильей. У него было три шпалы, то есть он был в звании полковника. И тут его арестовали. Шли учения, и одна бомба не взорвалась. Случайно ее нашли дети, произошел взрыв, и трое детей погибли. И вот в его личном деле сказано, что виноват командир эскадрильи. Но откуда он мог знать, что бомба не взорвется, что дети пойдут по этому полю и найдут ее...
 
Сергей был два года под следствием и год в заключении где-то на севере, на каких-то озерах. Приговорила его «тройка», то есть без суда и следствия. На севере, в лагере, он такое пережил... Хвою ел, болел, в больнице лежал. Сережа старался никогда об этом не вспоминать. Он безумно страдал от того, что все это было так несправедливо. Ни за что сломали человека. А вот теперь Генеральный штаб прислал мне бумагу, в которой говорится, что Сергей полностью реабилитирован.
 
Брат мне рассказывал про пересыльную тюрьму. Туда сгоняли тысячи людей, и они стояли вот так — впритирку. То есть люди не могли ни сесть, ни даже упасть. Несчастные и голодные, они иногда умирали стоя. А когда кого-нибудь вызывали, была жуткая давка, и в этой давке тоже погибали люди! И в этой толпе они, изможденные, придумали такой полуприсед, чтобы хоть немножко отдохнуть...
 
И вот представьте себе, потом начальник этой Лукьяновской тюрьмы был директором завода, на котором я работала в эвакуации. И там он издевался над рабочими.
 
Сережа умер в 1952 году. Володя, помню, очень переживал. Потом, много лет спустя, Володя вдруг говорит:
 
— Мам, расскажи про дядю Сережу.
— Ну, что я тебе расскажу? Зачем это?
— А-а, боишься, потому что у меня жена иностранка.
— Ничего я не боюсь, это она всего боится...
 
Болезнь
 
Я так любила Марину Влади... А вот сейчас, после ее публикаций, сниму все ее портреты и вынесу из дому. Она кровно нас обидела, обидела всех детей и внуков.
 
Она пишет, что семь бутылок водки в день для Володи было нормой. Но ведь этого не может быть — так даже алкоголики говорят. Ведь книга издается не на один день. Она будет стоять в библиотеках, ее будут читать. Одна женщина написала в издательство, чтобы какие-то места смягчили, а какие-то убрали совсем. У русских нет традиции грязное белье напоказ выставлять...
 
Какая-то чушь получается. Человек работал в театре, снимался, выступал в сотнях городов Советского Союза, общался с людьми, ездил за границу. Когда же он пил, если он столько работал? Существуют тысячи его фотографий — и не на одной нет пьяного Высоцкого!
 
Марина пишет, что он приползал пьяный домой. Когда мы жили вместе с Володей, таких случаев не было. Правда, если где-то собиралась компания, то он любил оставаться там, у товарищей. Ну, сидели они ночами, разговаривали, тем более мы жили далеко.
 
Если он выпивал, это была болезнь. Когда это происходило, Володя был похож на подстреленную птицу. На него невозможно было подействовать в таком состоянии, но мы старались уберечь, отвлечь. Он ничего не ел — мы варили бульоны, поили соками... Мозг его постоянно работал, он страдал, и страдали те, кто его любил. Я страдала!
 
Кому интересно, что Володя, как пишет Марина, ледяной ложился под одеяло, что у него были судороги... Кому это надо?! Бульварная литература — и больше ничего. Я вчера Никиту спросила:
 
— Никита, ты когда-нибудь видел папу пьяного или в непристойном виде?
— Нет, я ничего такого даже и не знаю...
 
Я могу точно сказать, что Володя никогда никого не обидел и не оскорбил, даже если он был в таком состоянии.
 
Июль 1980 года
 
Люди забывают, что родители живые и им больно. Я плакала и плачу, когда читаю все эти статьи с подробностями про Володину смерть. Хотя меня берегут, от меня эти статьи прячут... Вы знаете, что у самого Кремля один человек держал плакат «Требую выяснения обстоятельств смерти Высоцкого!»?..
 
Какими были его последние дни? Я вернулась в Москву 10 июля. Володя сказал мне, что умер Колокольников, актер Театра на Таганке, похороны через два дня. Но на похоронах Володя не был. 14 июля я тоже была у Володи. 16-го у него был концерт где-то за городом. Я говорю: «Возьмите меня с собой. Я тоже хочу поехать». А Володя: «Подожди, мама. Скоро будет концерт в Москве, вот тогда поедешь со мной...»
 
Потом открытие Олимпиады — это 19 июля. Зашла к Володе, пришли дети. «Мама, возьми что-нибудь в холодильнике, покорми ребят. А я поднимусь к Нисанову (Валерий Нисанов, фотохудожник, сосед Высоцкого по дому на Малой Грузинской. — „Известия“)». Вернулся Володя уже плохой...
 
23-го я весь день была у Володи. Уехала поздно, легла спать. Две ночи без сна — отключила телефон. Просыпаюсь от звонка в дверь. Соседи: «Вам звонят, Нина Максимовна. Срочное дело». Валера Янклович, администратор Володи: «Нина Максимовна, отправлять или не отправлять Володю в больницу? Ваше мнение?» Я говорю: «Конечно, отправляйте! В любом случае отправляйте в больницу!» Но решили отложить.
 
24-го снова целый день у Володи. Я говорила Севе Абдулову: «Сева, останьтесь». Так нет же — у него гастроли, репетиции... Если бы я была там ночью, может быть, Володя бы и не умер. Говорят, якобы Володя мне сказал в тот день: «Я сегодня умру». Это неправда. Это гораздо раньше он мне сказал: «Я скоро умру, мамочка», — еще в марте. А если бы Володя тогда сказал: «Я сегодня умру...» — разве бы я не осталась?!
 
После смерти
 
Похоронили мы Володю все вместе. На девять дней Марины не было, она прилетела на сорок дней. Она, конечно, переживала, очень похудела. В ужасном была состоянии, но уже занималась наследственными делами. Марина вообще женщина умная, практичная, деловая. А мы же советские люди, ничего не знаем об этом. И ничего не хотели делать. Машины не мы покупали, дачу не мы строили...
 
Мы сына потеряли и ни в какие дела не вмешивались. Да у нас никто ничего и не спрашивал. Они сами все обсуждали и решали. Я тут занималась хозяйством и слышала, как Артур Макаров (писатель, киносценарист, приемный сын Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. — «Известия») сказал: «Сорок тысяч за дачу я дам, но только не сразу. Сразу я не могу». А Марина говорит: «Хорошо. Ты эти деньги потихоньку будешь переводить Нине Максимовне...» Это благородный жест: деньги — матери.
 
Рукописи из квартиры вывезли, фотографии тоже. Искали какие-то документы. Тогда, после смерти Володи, я ничего не соображала. А они считали, что все, что есть в квартире, принадлежит Марине. У Володи была музыкальная установка огромная, она исчезла. Еще один магнитофон стоял в спальне. Володя включал его перед сном, обычно слушал классические вещи, — магнитофон тоже кому-то отдали.
 
Мы только смотрели и удивлялись. Но я молчала. А потом Марине кто-то что-то нашептал, и она уехала из дома, жила на даче. Я переживала, плакала, говорила ей по телефону:
 
— Почему ты уехала? Возвращайся домой!
 
Но она уже не вернулась...