Оглавление

Леонид Алексеевич, расскажите, пожалуйста, о своей первой встрече с Высоцким, о первых впечатлениях.

— Если быть абсолютно правдивым, а не задним числом подмалевывать ситуацию, то у меня такого «ах!» не было. Как и у очень многих людей не было «ах!» при первой встрече с Володей. Скорее, разочарование: невзрачный, невысокий, и нельзя сказать, что ошеломляющий артист... Нужны были годы наблюдений, как работает Владимир, и даже не то, как он работает, а эта странная магия рифмованной речи... Она далека была от той органики, которую нам внушили в театральном институте: вопрос — ответ. Вроде бы автономное существование на сцене, как бы без партнеров, хотя на самом деле он был очень хорошим партнером... Тогда я не пускал в голову одной вещи — что это уникальный организм. Именно целостный организм, потому что он содержал в себе мощ-ного поэта... Человека, который знает по себе, что такое просидеть над листом целую ночь. Он настолько уважал слово, что не мог проборматывать. Поэтому у Володи такие замечательные записи — качество пленки ужасное, а слова округлые, точные, внятные, ясные, договоренные до конца. Или — «Место встречи изменить нельзя». Он проговаривает очень внятно и быстро огромную фразу, и вдруг какой-то удар! Когда он кричит: «Шарапов!» И в этом невероятная мощь, это продукт Высоцкого — оратора и поэта. Разработанная глотка, разработанные губы... Не случайно он был таким замечательным характерным артистом — об этом мало кто знает... Как он показывал разные типы, национальные говоры всевозможные! У него была просто бездонная шкатулка образов, которые он нигде практически не сыграл. Только в песнях.
 
В последние годы, лет пять-шесть, мы были уже в хорошем таком товариществе. Не скажу — дружили, потому что друзья у него были более близкие, но в товариществе замечательном, которым я горжусь...
 
И как складывались ваши личные отношения?
 
— Ну, например, в самом начале был такой случай. Мы только-только начали играть «Гамлета»... Однажды Володя выходит со сцены, весь в поту, и я ему говорю: «Володя, еще только первый акт. Ты сейчас так расходуешь себя, как же ты будешь играть дальше? Нельзя же так...» Он повернулся, внимательно посмотрел — очень жестко, такой уставший, мокрый. И сказал что-то типа: «Не будь дураком», не объясняя ничего. Я, не очень вникнув в существо дела, тут же обиделся, говорю: «Хорошо, ладно». И, обиженный, ушел к себе в гримерную. Казалось бы, что такое — щенок подошел с какими-то фамильярными советами, которые неизвестно как он воспринял. Наплевать, он же правильно ответил, — резковато, но правильно. В антракте он пришел в гримерную, долго слонялся, не знал, как пристроиться. Я сидел, что-то читал. Вдруг он подсел так тихонечко и говорит: «Ленечка, ты не обижайся, ладно? Мы оба были неправы... Ты тоже как дурачок со своими советами... Ты же видишь, как трудно идет спектакль, я нездоров...» И это было так сердечно и так прекрасно, что против этого никто бы не устоял, да тем более с Вовиной замечательной улыбкой, такой внезапной...
 
В первые годы близки мы не были, да я ему был просто неинтересен, я думаю. Ведь только тогда узнаешь человека, когда он что-то делает в искусстве. Когда он чуть-чуть как-то проявляет себя, тогда он становится забавен и интересен. В 1975-м он впервые почитал мои пародии, и в этом же году в Ленинграде на гастролях был вечер нашего театра в ленинградском ВТО. Он меня вытащил, выкинул на сцену с этими пародиями. Я говорю: «Да я не могу, я не привык еще... Я могу так, в застолье... Вдруг это будет не смешно...». Владимир взял и просто объявил. И когда я прочитал и был настоящий успех, и были аплодисменты, он говорит: «Ну вот, понял, что я тебе говорил? Слушай меня всегда, Володя тебе никогда плохого не пожелает».
 
Володя был очень добрый человек. У меня много с ним связано хорошего, потому что он меня просто спасал неоднократно. Практически вылечил, когда у меня была страшная болезнь — лимфаденит. И когда мне понадобилось срочно лечь в больницу по другому поводу, к хорошим врачам, он меня уложил и сам весь процесс курировал, и приезжал, и спрашивал: «Как?». Его похороны просто меня разрушили. И не только меня, многих людей... Я болел, наверное, полгода — болел физически, внутренне. Я работал, что-то делал, но хорошо у меня ничего не получалось. Просто как будто из меня вытащили какой-то блок.
 
Он был трогателен во всем. Вдруг просит нескольких артистов остаться: «Ребята, помогите, западные немцы снимают кусок из „Гамлета“ — телевизионщики, киношники... Помогите». Остались после спектакля — норма, абсолютная норма, о чем речь! Но закончилась съемка, Володя припер какие-то книжки, которых не достать, — заранее побеспокоился, в «Березке» купил... «Тебе — вот это, тебе — вот это... Спасибо огромное, ребята...» Как будто мы что-то выдающееся сделали... Так он оценивал. При том, что бывал жесток и даже беспощаден к людям, которых не любил, которых считал, в общем, некачественными, и высказывался очень резко.
 
Вы ездили вместе, выступали в одной программе. Что было интересного в этих поездках?
 
— Я ездил вспомогательно, и любой из нас ездил вспомогательно, потому что наши репутации с Володиной были несравнимы. Без любого из нас актерская бригада могла состояться, если был Высоцкий. Кроме него, все остальные взаимозаменяемы. И, конечно, его жизнь была чудовищно сложна, это я много раз наблюдал сам. При всей абсолютной славе, при том, что, как принято говорить, народ его любил. Любил его, и язвил его, и истязал его чудовищно, потому что от любви до ненависти один шаг. Казалось, что он вечный. Поэтому и записки были всякого рода, и атаки после концертов... «А почему вы поете всякие уголовные песни?» — «Да ничего я не пою, это были стилизации». Иногда шутя говорил: «Знаете что? В России от сумы да от тюрьмы не зарекайся...»
 
А на сцене в каких спектаклях вы встречались?
 
— В «Пугачеве», в «Гамлете», в «Десяти днях...», в «Павших и живых», «В поисках жанра», во всякого рода концертах. «В поисках жанра» — тоже концертная форма.
 
Традиционный вопрос: менялся ли Высоцкий в роли Гамлета?
 
— Менялся, и очень сильно. Поначалу он этой роли боялся. На столько боялся, на сколько ее хотел и на сколько потом ею дорожил. Это единственный спектакль, который он не отдавал никому. Очень ревниво относился, если кто-то репетировал... Периодически Володя заболевал или что-то такое, Любимов говорил: «Все — вводится новый артист! Надо проучить, хватит, я долго терпел!» Но, конечно, это была мера воспитания, потому что он Володю обожал и без него спектакля не представлял. Мистически совпало: упадок театра со смертью Владимира. Как-то сам Любимов потерял интерес к жизни и к работе. Очень во многом стал разочаровываться.
 
А что касается «Гамлета», то Володя играл его в любом состоянии. И были великие спектакли, когда он сильно болел, — у него почти инфаркт был... Прилетел из-за границы в Варшаву и играл Гамлета, вот тогда стало понятно... Осталась только его энергетика, но она выражалась не в Володином рычащем голосе, не в какой-то внешней энергии, а в глазах и в быстром проговаривании, почти шепотом... Конечно, это и от болезни, но за этим была усталость и мудрость прожитой жизни. И как страшно, что великие прозрения начинаются перед самым концом...
 
Его последний спектакль вы помните?
 
— Помню... Мы за кулисами готовились к выходу вдвоем. Я говорю: «Как, Вовочка?» — «Ой, плохо, ой, плохо... Ой, не могу...» Все давалось ему с трудом — жест, слово, пройти, дойти, но он играл... Таких энергетических ресурсов и запасов был человек. А между тем, сердце уже, видимо, было ни к черту совершенно. Но мы как-то не сомневались, что все будет в порядке — всегда вокруг него врачи...
 
Известно, что Высоцкий советовался с вами по творческим вопросам.
 
— Наверняка он советовался с кучей разных людей. У нас были разговоры, касающиеся стихотворчества. Он достаточно уважительно к моим опытам письменным относился. И понимал, что я оценю ту строчку, которую он придумал.
 
В Тбилиси мы разговаривали незадолго до его смерти. Он говорит: «Ну а что петь?» — перед очередным концертом советуясь с Валерой Золотухиным и со мной. Я отвечаю: «Мне нравятся все твои сатирические, смешные песни, масочные, социальные. А стилизации я бы пел во вто-рую очередь» — «Что именно?» — «Ну, вот «Кони привередливые»... Я ведь с ним — как живой с живым, с товарищем, с современником... А он так простодушно говорит: «Мне хочется иногда спеть такое...» — «Да, конечно, но в этом есть, как мне кажется, какой-то вычур». Но прошло менее года, Володи не стало, и когда была запущена на улице на полную мощь: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее...», я, в ту пору уже поживший человек, вдруг понял, что поэт, если он обладает еще свойствами пророка, случайного ничего не делает. Мы начинаем обсуждать художественные свойства, а это кусок его жизни, и тела, и души...